Изучаем психологию

К. Г. Юнг

… Вырезая имена на каменных плитах, я сознавал, что существует роковая связь между мной и моими предками. Я убежден, что завишу от них, от того, что они недорешили, от вопросов, на которые они не ответили. Мне часто казалось, что существует некая безличная карма, которая переходит от родителей к детям. И я всегда считал, что должен ответить на вопросы, которые были поставлены судьбой еще перед моими прадедами, что я должен по крайней мере продолжить то, что ими было не исполнено. Трудно сказать, до какой степени вопросы эти носят личный, а до какой степени – общечеловеческий (коллективный) характер. Мне кажется, что верно второе. …

Как всякий, кто способен к некоторому самоанализу, я считал, что раздвоение моей собственной личности – мое личное дело, и что это – само собой разумеется – касается только меня. Фауст изъяснил это для меня, произнеся свои спасительные слова: “Но две души живут во мне, и обе не в ладах друг с другом” , но ничего не объяснил. Мне казалось, что это и про меня сказано. В дни, когда я впервые прочитал “Фауста”, я не мог знать до какой степени странный героический миф Гете оказался пророческим для Германии. Я лишь чувствовал, что это касается меня лично. … Мои ложные умозаключения получили неожиданное развитие. В юности откуда-то из третьих рук я узнал странную вещь, будто мой дед Юнг был единокровным сыном Гете. Эта дурацкая история, однако, произвела на меня впечатление: казалось, она объясняла такую мою реакцию на “Фауста”. Я, правда, не верил в т. н. реинкарнацию, но мне было близко то, что индийцы называют кармой. Я тогда не имел представления о существовании бессознательного, я не мог найти никакого психологического объяснения своим реакциям. Я тогда ничего не знал о том, а для большинства людей это и по сей день остается неизвестным, что бессознательное задолго наперед подготавливает грядущие события и потому они могут быть предугаданы людьми, обладающими даром ясновидения. …
Бессознательно в юности (в 1890-х) я следовал этому духу времени, я не умел противостоять ему. “Фауст” задел во мне какую-то струну, в некотором смысле он помог мне понять самого себя. Он ставил проблемы, более всего меня волновавшие: противостояние добра и зла, духа и материи, света и тьмы. Фауст, сам неглубокий философ, сталкивается с темной стороной своего существа, своей зловещей тенью, Мефистофелем. Мефистофель, отрицая самое природу, воплощает подлинный дух жизни в противоположность сухой схоластике Фауста, которая приводит его на грань самоубийства. Мои внутренние противоречия явились здесь в форме драматической. Гете в какой-то степени определил основные линии и решения моих внутренних конфликтов. Дихотомия Фауст – Мефистофель представилась мне в одном единственном человеке, и этим человеком был я. Другими словами, это касалось меня лично, я узнавал себя, это была моя судьба и все перипетии этой драмы – мои собственные, и я принимал в них участие со всею пылкостью. Всякое решение здесь имело для меня ценность. Позднее в своих работах я сознательно обращался к проблемам, от которых уклонился Гете в “Фаусте”, – это уважение к извечным правам человека, почитание старости и древности, неразрывность духовной истории и культуры. …

Наши души, как и наши тела, состоят из тех же элементов, что тела и души наших предков. Качественная “новизна” индивидуальной души – результат бесконечной перекомбинации составляющих; и тела и души носят характер имманентно исторический, возникая вновь, они не становятся единственно возможным пристанищем – но лишь мимолетным прибежищем неких исходных черт. Мы еще должным образом не усвоили опыт Средневековья, античности и первобытной древности. Однако нас влечет неумолимый поток прогресса, с дикой силой рвущийся вперед, в будущее, и мы вслед за ним все более и более отрываемся от своих естественных корней. Мы отрываемся от прошлого и оно умирает в нас, и удержать его невозможно. Но именно утрата этой связи, этой опоры, эта неукорененность нашей культуры составляет ее т. н. “болезнь”: мы в суматохе и спешке, но все более и более живем будущим, с его химерическими обещаниями Золотого века, забывая о настоящем, упуская совершенно собственные исторические основания. Мы бездумно гонимся за новизной, охваченные все возрастающим чувством недостаточности, неудовлетворенности и неуверенности. Мы больше не живем тем, что имеем, но живем ожиданиями новых ощущений, не живем в свете настоящего дня, но – в сумерках будущего, где в конце концов – надеемся мы – взойдет солнце. Мы не хотим знать, что лучшее – враг хорошего и стоит слишком дорого, что наши надежды на большие свободы обернулись лишь большей зависимостью от государства, не говоря уже о той ужасной опасности, которую принесли с собою блестящие научные открытия. Чем менее мы понимаем, чем жили наши отцы и прадеды, тем менее мы понимаем сами себя. Таким образом отдельный человек окончательно утрачивает последние родовые корни и инстинкты, становясь лишь частицей в общей массе, и следуя лишь тому, что Ницше назвал “Ceist der Schwere”, духом притяжения.

Опережающие улучшения в образе жизни, связанные с техническим прогрессом, с т. н. “gadgets”, безусловно производят впечатление, но лишь вначале, потом, по прошествии времени, они уже кажутся сомнительными, во всяком случае купленными слишком дорогой ценой. Никогда они не приносят счастья или благоденствия, но в большинстве своем дают иллюзорное облегчение, как всякого рода сокращающие время мероприятия на поверку до невыносимости ускоряют темп жизни и оставляют все меньше времени. “Omnis fastinatio ex parte – diaboli est” – “Всякая спешка – от дьявола”, как говорили древние.

Изменения же обратного порядка, напротив, как правило, дешевле обходятся и дольше живут, поскольку возвращают нас на простые и испытанные пути, сокращая наши потребности в газетах, радио, телевидении и в прочих, якобы сберегающих наше время, нововведениях.
В этой книге я говорю очень субъективные вещи, это мое мировидение, которое ни в коем случае не должно быть понято как некое измышление разума. Это скорее видение, такое, какое приходит к человеку, когда он пытается уйти, отстраниться от внешних голосов и образов. Мы гораздо лучше слышим и гораздо лучше видим, когда мы не зажаты в пределах настоящего, когда нас не ограничивают и не преследуют нужды этого часа и этой минуты, заслоняя и собственно ее – эту минуту и образы, и голоса бессознательного. Так мы остаемся в неведении, не предполагая, насколько присутствует в нашей жизни мир наших предков с его элементарными благами, или мы в самом деле отделены от него непреодолимой стеной. Наш внутренний покой и благополучие зависят в большей мере от того, в какой степени унаследованные исторически фамильные черты находятся в согласии с эфемерными требованиями настоящего момента.

“Воспоминания, сновидения, размышления”